Вольно

Л. Терлицкий

Из цикла «Настоящие истории»

Вооруженное ограбление

на Красной площади

      Обильно падал снег, заглушая звуки вечернего города, лип на ветви деревьев и покрывал серую от гари Москву девственно-белым, в серебрянных блестках одеялом.

Уж и не помню с чего все началось, но в начале девятого Хмель объявил, что срочно надо купить пленку для фотоаппарата – назавтра ему должны были дать на один день только-что привезенную из Англии книжку про Битлов, которую, ну просто кровь из носу, надо переснять.  

Битлы только начинали входить в моду.  В те времена культурного лихолетья во всей Москве было, наверное, не болeе десятка серъезных знатоков их еще недолгого творчества и Хмель, безусловно, был одним из них.  Это он первым притащил в школу фотографии ливерпульских парней с прическами средневековых пажей, похожими на те, которые у одноклассниц назывались «под мальчика».  Это у него дома, в Сокольниках, я первый раз услышал их музыку и на долгие годы, вместе со многими тогдашними пятнадцатилетними, заболел странной болезнью под названием «битломания».

Впереди были мальчишники у Тулупа, сына известного скульптора и потому счастливого обладателя проигрывателя «Филлипс» и магнитофона «Грюндиг».  Мы сидели вокруг фирменной техники как стая уличных собак и благоговейно слушали по несколько раз подряд новые диски и записи Битлов.  Они были ненамного старше нас, но уже небожители, наши гуру, знавшие о мире и людях то, что нам еще лишь предстояло узнать.

Лет через пять, уже в институте, я неосторожно сказал одному из своих профессоров, эстету и меломану, регулярно посещавшему консерваторию, что Битлз оставят в истории музыки такой же след, как Моцарт.  «Как вы, сын классического музыканта, можете сравнивать этих кривляк с великим композитором?», – возмутился профессор.  Проклинать не стал, но потерял ко мне всякий интерес до самого окончания моего высшего образования.

И еще далеко было до того дня, когда я прийду в нью-йоркский  Центральный парк на панихиду по убитому накануне Джону Леннону.  Речей никто не произносил – на пустой эстраде-ракушке стояли динамики, из которых лилась великая музыка Битлов.  Перед сценой сидели на скамейках и на траве тысячи людей и плакали.  Потом я возвращался из парка в свою тогдашнюю квартиру на Вест 73-й Стрит, по соседству с домом «Дакота», где жили Джон и Йоко и перед входом в который он был застрелен.  В раскрытых на разных этажах окнах стояли включенные на полную мощность динамики, из которых тоже лилась музыка Битлов.  Песни накладывались друг на друга, по мере приближения к источнику становились громче, потом затихали, уступая место другим мелодиям и словам и наполняя Манхэттен горестным многоголосым эхо.

Но все это случится потом, а тогда, февральским вечером 65-го, единственным в Москве местом, где в этот час еще могли торговать фотопленкой, был ГУМ.  Туда Хмель и устремился, прихватив с собой за компанию Барса, меня и своего соседа по двору Федю-Сапера. 

Идти нам от Патриков до Красной площади было неблизко, но мы спешили и успели ко входу в ГУМ со стороны Исторического музея минут за пятнадцать до закрытия.  Увы, стоящая у дверей уборщица в синем халате внутрь нас не пустила, как мы ее не уговораивали.  Хмель очень расстроился.

Мы вышли на середину огромной, почти пустой в этот час площади и закурили.  Я только начинал баловаться табаком, но уже успел позаимствовать у старшего брата алюминиевый портсигар с напечатанными на крышке цветной эмалью флагами спортивных обществ СССР – Спартака, Динамо, ЦСКА...  Сзади была выбита цена – 2 руб. 14 коп.  В портсигаре лежали первые советские сигареты с фильтром «Новость» по 18 коп. за пачку, также позаимствованые у брата и тоже без спроса.

–  Может, смену караула посмотрим? – лениво предложил Федя-Сапер, выпуская в морозную ночь толстую струю сигаретного дыма и пара. 

Прозвище свое Федя получил за то, что имел страсть к пиротехнике и мог изготовить бомбу из двух охотничих патронов, самодельного запала из бумажной бечевки и соскобленной со спичек серы.  По слухам, однажды Федя засунул такое устройство в почтовый ящик каких-то особо мерзких соседей.  После взрыва ящик исчез, а в двери, на которой он висел, образовалась внушительных размеров дыра, после чего Федя стал пользоваться безусловным уважением двора.

До следующего развода караула оставалось минут пять, ожидающая зрелища толпа была небольшой...  Пересекая площадь по диагонали, мы направились к мавзолею.

– Эй, пацаны, закурить есть? – спросил кто-то сзади.

Мы обернулись.  Голос принадлежал худощавому парню на пару лет старше и почти на голову выше нас.

– Закурить, говорю, есть? – повторил он.

– Есть, – ответил я своим самым солидным голосом, достал портсигар и, как мне казалось, элегантно раскрыл его левой рукой так, чтобы были видны часы «Школьник», подаренные мне родителями два года назад, на тринадцатилетие.

–  Давай всё, – сказал он.

–  Что «всё»? – на понял я.

–  Все сигареты давай, – пояснил парень. – И портсигар тоже, – добавил он после недолгой паузы.

–  Да не мой портсигар, брата портсигар... – заканючил я, пытаясь взять парня на жалость...

–  Давай, а то прострелю, – округлив глаза, перебил меня парень.  Он засунул правую руку за пазуху короткого пальто и вытянул оттуда рукоять пистолета, зловеще блеснувшую в вечернем свете настоящим, вороненым металлом.

Портсигара было жалко – обнаружив пропажу, брат наверняка накостыляет мне по шее.  К тому же, подумал я, только совсем пьяный или сумашедший откроет пальбу на Красной площади из-за какого-то портсигара.   От парня пахло потвейном, но ни пьяным, ни сумашедшим он не казался.

–  А не пошел бы ты... – рискнул я, повернулся к парню спиной и продолжил путь к мавзолею.  По позвоночнику пробежал холодок, но я стиснул зубы, не обернулся и не ускорил шаг.  Ребята потянулись за мной. 

–  Ну, ты даёшь, –  уважительно сказал Федя. 

Мы дошли до мавзолея, обсуждая произошедшее и нервно хихикая.  Куранты проблямкали знакомый проигрыш, а потом выдали девять густых, тяжелых ударов вечернего часа.   Мы завороженно проследили вместе с другими зеваками за отточеными, доведенными до автоматизма движениями часовых, а потом шли вслед за печатающим шаг караулом, пока он не исчез в открывшейся как по волшебству калитке рядом со Спасской башней.

–  Отлить надо, –  сказал Барс.

Сразу за башней, в подвале под кремлевской стеной, был общественный туалет, единственное доступное публике теплое помещение на всей площади. Народу там грелось довольно много, и пока мы, выстроившись в ряд, отвечали на зов природы, я заметил несколько косых взглядов сгрудившихся в противоположном углу парней, но значения этому не придал.

Выйдя наружу, по какой-то непонятной причине – до сих пор не могу этого объяснить – мы направились не обратно, к людному Манежу, а вниз, к реке, по проезду между стеной и Василием Блаженным, свернули направо на совершенно пустую набережную, пересекли проезжую часть и пошли вдоль парапета.  Обильно падал снег.

За спиной послышался топот.  Я обернулся – из белой завесы на нас бежала кодла человек в тридцать.  Удирать было поздно, и мы, прижавшись спинами к парапету, повернулись лицом навстречу судьбе.  Внизу, метрах в четырех, плескалась в гранитную стену набережной свинцовая, местами покрытая льдом вода. 

Через мгновение мы были окружены.  В первый ряд протиснулся парень, который подходил к нам на площади.

–  Гони портсигар, часы и деньги, –  выдохнул он мне в лицо. 

Не возражая, я отдал парню портсигар, расстегнул ремешок часов и выскреб из кармана копеек тридцать мелочью.  Хмель отдал припасенную на пленку трешку.  У Барса и Феди оказалось только по пятаку на метро.

Парень молча забрал добычу и нырнул обратно в толпу.

–       Ну, все, –  подумал я, – сейчас в воду побросают...

Но этого не случилось – кодла развернулась и столь же бысто растворилась в снежной пелене.

Мы перевели дух.

–  Нужно заявить в органы, – сказал Хмель, – там под мостом, кажется, есть постовой милиционер. – Хмель готовил себя к карьере дипломата и, говоря о власти, употреблял подчекнуто уважительные термины.

Под Краснохолмским мостом действительно мерз завернутый в длинный тулуп, похожий на колоду, мент.

–  А нас только что ограбили, – объявил я ему радостно.

–  Как это? – удивился мент.

Перебивая друг друга, мы рассказали ему, что случилось.

–  Вот что, ребята, – сказал мент, – идите-ка вы в Полтинник.  Знаете где? Напишите заявление, там разберутся...

Известное на всю Москву 50-е отделение милиции находилось на перекрестке Столешникова и Пушкинской улицы, которую нынешняя власть зачем-то переименовала в Большую Дмитровку.  Путь от Красной площади до Полтинника мы проделали почти бегом, ввалились, разгоряченные, в дежурку и сбивчиво рассказали старшине в окошке о происшествии.

–  Подождите пока, – скучным голосом сказал дежурный и позвонил по внутреннему.  – Шаталин, тут к тебе.

Через пару минут в приемной появился мослатый, под метр девяносто дядька, отвел нас в кабинет и после короткого допроса выяснил, что ни лишившийся трояка Хмель, ни, тем более, Барс или Федя-Сапер, никаких претензий не имеют.  Получалось, что жертвой престуления являюсь только я.

–  Потерпевший! – обратился ко мне Шаталин, закончив оформлять протокол.  Он повернул лист ко мне и ткнул в него пальцем: – Подпиши здесь...

Я подписал.

– Надо поехать посмотреть, – сказал Шаталин, надевая просторное черное пальто-реглан и натягивая на голову серую кепку из толстого, в рубчик драпа так глубого, что оттопырились уши. – Может они еще там.  В машину могут сесть двое.   Кто поедет?

Понятно, что потерпевшему надо было ехать обязательно.   Я посмотрел на ребят.

–  Мне домой надо, – сказал осторожный Хмель.

Федя-Сапер молча рассматривал висящий на стене кабинета портрет Ленина.  Продолжение отношений с милицией в его планы явно не входило.

–  Ладно, – сказал Барс, – я тоже поеду.

Потом мы часа полтора катались с Шаталиным на милицейском газике вокруг Красной площади.  Шаталин несколько раз просил сержанта-водителя остановиться и исчезал в темноте.   

После одного из исчезновений Шаталин вернулся к машине с каким-то парнем наповоду.

–  Этот? – резко спросил нас Шаталин, распахивая дверь машины и показывая его нам с Барсом.

–  Нет, – ответили мы одновременно.  Может быть, парень и был в напавшей на нас кодле, но ни я, ни Барс его не запомнили.

Куранты пробили полночь.  Стало понятно, что из поимки преступников по горячим следам ничего не получится.  Высадив нас на остановке у Большого театра, газик фыркнул бензиновым перегаром и повернул на Пушкинскую, возвращаясь в Полтинник.

–  Не-е, не найдут, –  риторически сказал Барс, ожидая со мной автобуса №5. –  Ну, разве их можно найти?

Барс жил с матерью в полуподвальной коммуналке на Патриках, а мне еще надо было пилить к Савеловскому, где родителям дали квартиру в новом доме.  Денег не осталось ни копейки, но в наличии имелись школьные проездные.

Домой я добрался около часа ночи.  Отец уже спал, мама читала на кухне какой-то журнал – ждала меня.

–  Где тебя носит?  Что, трудно позвонить и сказать, что ты будешь поздно?

Прошлым летом я отправился к приятелю на дачу и, пропустив последнюю электричку, первый раз в жизни не приехал домой ночевать.  Когда я вернулся в Москву, мама устоила скандал, но я был к нему готов.

–  Мам, понимаешь – рано или поздно наступит время, когда я не приеду домой ночевать.  Давай считать, что оно уже наступило.

Она сделала вид, что обиделась и следующие несколько дней разговаривала со мной только по необходимости:  «Ужин на столе.  Убери за собой.  Иди, а то опоздаешь в школу...»  Потом проворчала:  «Если не приедешь ночевать – позвони обязательно, а то мы будем волноваться».  С этого момента я начал считать себя взрослым. 

–  Двушки не было – меня ограбили, – залихватски сказал я маме, отрезая себе хлеба и доставая из холодильника молоко и колбасу.

–  Как? – мать побледнела.  Она постояннно повторяла мне, что ходить по Москве одному ночью небезопасно и вспоминала, как несколько лет назад ограбили брата – двое догнали его зимним вечером в переулке на старой квартире и приставили финки под лопатку и к глазам.  Отняли шапку-ушанку из кролика и привезенные отцом с войны трофейные швецарские часы.

–  О, Господи... – выдохнула мама, когда я рассказал, что случилось.

Прошло еще месяца два.  Зима иссякла, в крови забурлил весенний адреналин, и я почти забыл об ограблении, когда в класс во время занятий вошла завуч, прошептала что-то на ухо учителю географии Дядюшке Сэму, забрала меня с урока и повела вниз, на первый этаж. 

–  Тебя там милиция спрашивает.  Что случилось-то? – нестрого, по-матерински спросила полноватая, выглядевшая много старше своих тридцати завуч Нина Ивановна.

–  Да ничего особенного, Нинванна.  Прохожу свидетелем по делу об ограблении.

–  Кого ограбили-то?   –  ужаснулась Нинванна.

–  Да меня и ограбили.  Отняли часы, денег немного. – Портсигар я, естественно, не упомянул.

–  Где, когда?

–  Около Кремля, на набережной, в феврале…

Нинванна остановилась как вкопанная, часто моргая посмотрела на меня, потом перевела дух и продолжила движение.

На первом этаже, у входной двери топтался милицейский сержант, который возил нас с Шаталиным.

–  Ну, поехали, –  сказал он мне, как будто мы расстались час назад.

–  Куда?

–  В отделение, на опознание, – пояснил сержант и, не вдаваясь в подробности, повел меня под руку в ожидавший снаружи газик.  Нинванна вышла на крыльцо школы и тревожно смотрела нам вслед –  все-таки не каждый день милиция уводит ученика, которого ограбили возле Кремля.

В Полтиннике было полно народу, но ждать не пришлось – сержант сразу провел меня в кабинет к  Шаталину.

–  Здрасте, –  вежливо сказал я.

–  Узнаешь что-нибудь? –  не отвечая на приветствие, Шаталин кивнул в сторону письменного стола, на котором были разложены портсигары и наручные часы, штуки по четыре.   Среди них – мои полудетские часики и портсигар со спортивными флагами!

–  Можно забирать? – поинтересовался я радостно.

–  Нет.  Это вещдоки, заберешь после суда...  Есть еще одно дело, –  сказал Шаталин, заполнив протокол и передавая его мне на подпись. –  Пошли...

В соседнем кабинете вдоль стены сидели на стульях трое.  Одного я никогда не видел, вторым был грабитель с Красной площади, а третьим – мой сосед по двору на старой квартире по прозвищу Трофим.

–  Здорово, Трофим.  Ты чё здесь делаешь? –  спросил я.

–  Да я и сам не знаю, – уныло пожал плечами маленький Трофим, одетый в помятую и перепачканную известью форму ремесленного училища.  –  Мы тут недалеко на стройке работаем.  Вдруг налетели менты, притащили сюда...

–  Ну? –  прервал нас Шаталин, – Узнаешь кого-нибудь?

–  Этот, –  кивнул я на грабителя.

–  Ну, вот и все, – подытожил Шаталин. – Фамилия, имя?

–       Голощук Николай, – ответил грабитель, смотря в пол.

Потом я подписал еще один протокол и долго объяснялся с Трофимом, который никак не мог поверить, что его появление в Полтиннике – всего лишь случайность.

Месяца через два я получил по почте повестку явиться в суд в качестве свидетеля, впервые в жизни. 

Вызов ребенка в суд, хотя бы и в качестве свидетеля, бурно обсуждался на семейном совете.  Мама была радикальна – ходить никуда не надо, без меня разберутся.  Отец возразил, что зло должно быть наказано, и добавил что-то о долге перед обществом.  Я согласился с отцом, но мама сказала, что меня никто не спрашивает.  Старший брат занял нейтральную позицию и говорил мало.  В конце концов совет решил, что идти мне в суд надо, но не одному.  На этом настояла мама – а вдруг дружки грабителя решат отомстить?   Выследят, где я живу, или поймают сразу после суда...

В следующий раз мне пришлось идти в суд через много лет в Нью-Йорке, после того, как я вступил в конфликт с американским законом о курении табака. 

В те времена я преподавал в пригородном университете на Лонг-Айленде, куда добирался из Манхэттена на электричке.  Занятия начинались в девять, так что я был на вокзале уже в половине восьмого.  Купив кофе в бумажном стаканчике, я вышел на платформу, вставил в зубы первую в то утро, самую вкусную сигарету и щелкнул зажигалкой. 

Кто-то похлопал меня по плечу прежде, чем я успел прикурить.  Я обернулся и увидел на уровне глаз полицейскую бляху и прикрепленную над ней бронзовую табличку с фамилией Хокинс.  Посмотрев наверх, я обнаружил, что бляха и фамилия принадлежат почти двухметровому, черному копу с выбритой до блеска головой. 

–  No smoking, – сказал полицейский Хокинс, тыча пальцем в висящий рядом плакат, который гласил, что по только что принятому закону курить на федеральной территории строго воспрещается.   Закон – первый из серии драконовских мер, в результате которых сегодня в Нью-Йорке и многих других американских городах курить можно только на улице и в собственной квартире – вступил в силу два дня назад, а вокзал Пеннсильвания Стэйшн являлся принадлежащей федеральному правительству США территорией.

–  No smoking, – повторил коп.

Мне бы тут промолчать, убрать сигарету обратно в пачку и извиниться, но я, видимо, еще не совсем проснулся и адекватными реакциями не обладал.

–  А может быть, сэр, Вам стоит половить каких-нибудь настоящих преступников? – язвительно сказал я.

–  Будете много разговаривать –  проведете день в клетке, – сурово сказал коп. –  Придется платить штраф.

–  Сколько?

– Сто долларов, – сказал коп, выписывая мне квитанцию. – Если желаете, можете оспорить штраф через суд.

Оплата штрафа на месте наличными считалась бы попыткой подкупа блюстителя закона и вполне могла закончиться тюрьмой.  Процедура оплаты была простой – выписать чек и послать его по почте на указанный в квитанции адрес.  Однако сотня долларов показалось мне чрезмерным наказанием за незажженную сигарету и я подумал, что то, что я еще не успел ее закурить будет сильным юридическим аргументом в мою пользу.

–  Увидимся в суде, – бодро сказал я полицейскому Хокинсу, забирая у него квитанцию.

Месяц спустя я оказался в зале гражданского суда округа Манхэттен.  На дубовой скамье в первом ряду, пуская зайчики свежевыбритой головой, разместился полицейский Хокинс.  В задних рядях сидело, как выяснилось, человек пятнадцать, которых он тоже оштрафовал за курение табака на федеральной терриитории.

Обвиняемых вызывали по алфавиту и заставляли клясться на Библии, что, дескать, говорить они будут только правду и ничего, кроме правды.  Вместе с каждым вперед выходил черный коп и, тоже под присягой, заученно заявлял, что он, полицейский Хокинс, является таковым уже восемь лет, что такого-то числа он находился на вокзале Пеннсильвания Стэйшн на дежурстве, то есть в качестве официального лица, и что того же самого числа он применил санкции против ответчика за курение на ввереном ему участке федеральной территории в нарушение федерального-же закона.

–  Ему за каждый день в суде полагается три дня отгула, – сказала со знанием дела сидящая рядом пожилая дама из тех, что любят приходить в суд в качестве зрителя, как на бесплатный спектакль.

Фамилия моя начинается на букву, расположенную в конце всех алфавитов мира, поэтому ждать пришлось часа три.  За это время система взаимодействия исполнительной и судебной ветвей власти стала предельно ясна: признававших себя виновными пожилой судья штрафовал на пятьдесят долларов, не признававших – на двести пятьдесят.  Одна из не признавших себя виновной женщин попробовала его смягчить и сообщила, что у нее в этот день умерла мать. Судья оштрафовал ее на сто пятьдесят долларов.  По выражению его лица, судье хотелось поскорее закончить все дела и отправиться домой обедать.

Несмотря на более чем скромные шансы выйграть дело, я решил биться до конца и, когда очередь, наконец, дошла до меня, виновным себя не признал. 

–  Ваша честь! – обратился я с заготовленной речью к судье. – Позвольте обратить внимание высокого суда на тот факт, что в данном случае физический акт курения в нарушение закона не произошел.  Хочу также отметить, что бдительность офицера полиции Хокинса, предотвратившего возможное правонарушение, заслуживает всяческих похвал.

–  То есть как? – спросил судья.  В ответ, я выдал ему историю о незажженной сигарете.

–  Вы потверждаете показания ответчика? –  спросил судья полицейского Хокинса.

–  Я застал ответчика в процессе прикуривания сигареты, – обтекаемо ответил коп.

–  Он ее курил или не курил? – строго спросил судъя, смотря на копа поверх очков.

– Нет, не курил, – ответил полицейский Хокинс, бросив на меня косой взгляд.  Он легко мог бы соврать – свидетелей не было – но, вероятно, подумал, что не стоит из-за такого пустяка нарушать присягу и лгать суду, совершая тем самым серъезное, по американским законам, правонарушение.

–  Понятно.  Ответчик!  Объявляю Вас невиновным.  Дело закрыто, – сказал судья и громко стукнул деревянным молотком по столу.  

Правосудие восторжествовало.

Но это произойдет через много лет, а тогда, после Красной площади,  вместе со мной в суд отправились отец и брат – обеспечивать, по необходимости, прикрытие.  Отец сел со мной в первом ряду, а брат устроился где-то сзади, внимательно следя за переполненным залом, в котором я разглядел несколько лиц из напавшей на нас кодлы.

Неожиданно для меня, вместе с Голощуком судили его приятеля, из-за которого, как оказалось, все и случилось.  Оба жили в подмосковных Раменках, где с приятеля поздно вечером какие-то пьяные дядьки сняли часы и, вероятно, тут-же обменяли на еще одну бутылку водки.  На следующий день приятель уговорил Голощука поехать в Москву и возместить потерю.  Собрали кодлу, выпили для хабрости, сели в электричку, потом доехали до центра на метро и пошли на Красную площадь искать жертву.  Нашли меня.

Как московские сыщики их выследили – остаетется загадкой. Понятно, однако, что работать ментам пришлось много и усердно.  Это сейчас у всех бандитов стволы, всякие там Калаши и ТТ, а в то время ограбление с применением огнестрельного оружия было большой редкостью и считалось чрезвычайным происшествием.  Да еще около Кремля!

Самое интересное заключалось в том, что пистолет, которым угрожал мне Голощук был стартовым, то есть похожей на настоящее оружие, но совершенно безобидной пукалкой, используемой на стадионах для запуска бегунов на дистанцию.

Правосудие восторжествовало и тогда.  Женщина-судья и двое мужчин-заседателей приговорили Голощука, которому на момент совершения преступления уже исполнилось восемнадцать, к двум годам «с отбытием наказания в исправительно-трудовой колонии общего режима».  Его несовершеннолетний приятель отделался легким испугом – получил полтора года условно.  Никаких попыток отомстить мне не наблюдалось ни во время, ни после суда.

Через неделю я зашел к Шаталину и забрал у него часы и портсигар.  С тех пор я побывал в Полтиннике только однажды, года три спустя, уже учась на первом курсе института, когда меня и еще десяток пацанов прихватили за драку в скверике «Под яйцами», позади конного монумента Юрию Долгорукому.   Мы сидели на лавочке, пили портвейн и орали песни под гитару.  Появилась какая-то другая компания, и из-за чего-то началась махаловка.  Потом налетели дружинники, загребли тех, кто не успел удрать, привели в Полтинник и построили вдоль стены в коридоре.  Я подумал, что надо найти Шаталина, но не успел.

– Ты и ты, пошли с нами, – ткнули пальцами в грудь мне и пацану из другой кампании два появившихся в коридоре парня в точно таких-же синих халатах, как на уборщице в ГУМе.  По какому принципу они выбрали жертвы?

Нас завели в соседнюю комнату, и один из парней, без всякой подготовки и лишних слов, врезал мне с разворота в печень с такой силой, что я отключился.  Что случилось с другим пацаном, и чем закончилась эта история, я не знаю, поскольку окончательно очухался, только когда ребята засовывали меня в такси домой.

Полтинник сломали еще в советские времена и вместо старинного двухэтажного дома, в котором он находился, построили Институт марксизма-ленинизма – многоэтажную гранитную глыбу в архитектурном стиле, который, предположительно, должен внушать трепет и благоговение.  А для тех, кого архитектурным стилем не проймешь, украсили выходящий на Пушкинскую фасад тремя пугающе-огромными бронзовыми ликами тех, кто эти измы придумал.  В пост-советский период институт плавно трансформировался в какой-то архив со словами «социально-политический» в длинном названии.

А портсигар с флагами  спортивных обществ СССР я так брату и не вернул.  Пропажи он не заметил и портсигар до сих пор украшает мою коллекцию аксессуаров для курения.

*   *   *

Май – июль 2006

Киев-Москва