Л.
Терлицкий
Из
цикла «Настоящие истории»
МОСКОВСКАЯ
МАНДАЛА
Одна
из проблем моей московской работы –
отсутствие привычных по американской моей
жизни канцелярских товаров, причем не каких-то
особенных, а самых обыкновенных, например,
простых желтоватых «манильских» папок для
бумаг, единственная прелесть которых
заключается лишь в том, что на вырезанном
особым образом - как бы хвостиком - краю
можно написать название дела.
Хвостики бывают слева, справа и
посередине. Поставишь
такую папку в ящик с другими, а хвостик
торчит, и название дела сразу видно.
Почти нельзя надеяться, что удастся купить все необходимые канцелярские – да и другие – товары в одном месте, и никогда нельзя предугадать, где и что тебе попадется. Например, мой бывший водитель Славка, огромный мужик, в прошлом серебряный призер чемпионата страны по вольной борьбе в тяжелом весе, однажды радостно объявил мне, что пошел в магазин «Овощи-фрукты» за капустой и купил там глушитель для «Волги» всего за 70 рэ.
С
московскими водителями мне везет.
После Славки был Миша, бывший шеф-повар
в одном из гостиничных ресторанов и один из
самых больших специалистов в Москве по
попугаям. Миша
долго уговаривал меня профинансировать
экспедицию в Южную Америку за всякими там
какаду и прочими экзотическими тварями,
весьма дорогостоящим, по его словам,
товаром. Услышав,
что при перевозке половина птиц дохнет, я
отказался, хотя Мишин бизнес-план и сулил
немалые барыши.
Перед
Славкой был старик Василий, который в войну
водил танк Т-34, а потом работал
дальнобойщиком и исколесил всю Евразию.
Умудренный жизненным опытом Василий
знал великое множество историй и
беспрерывно их рассказывал.
Все время приходилось делать вид, что
спишь.
Теперь
меня возит немногословный Андрей, мастер
спорта по фехтованию. Ездить
с ним мне осталось недолго – через пару
недель Андрей улетает за океан, в столицу
Перу Лиму работать тренером в каком-то
элитном клубе.
Обычно
Андрей водит машину как бы сражаясь на
дуэли с невидимым противником, но сегодня
он медленно пробирается по заваленному
недавним снегопадом городу, меж идущих
вдоль тротуаров двухметровых сугробов,
которые за сутки покрываются сероватым
налетом гари и становятся похожими на
бетонные оборонительные валы.
Непонятно,
как эти сугробы образуются.
Может быть, по ночам, крадучись,
проходят по узким улицам старой Москвы
бульдозеры и сталкивают снег в стороны, на
обочины и стоящие вдоль них автомобили. А может снег вылетает из-под
колес проносящихся на скорости авто.
Хотя вторая, динамическая, теория не
годится – после снегопада на таких улицах
остается всего одна полоса движения, машины
по ним еле ползут и часто пятятся, чтобы
пропустить встречный транспорт.
Вот так и возникает российская мистика…
Не
позавидуешь автовладельцу, которому
придется перелопатить гору снега для того,
чтобы освободить из плена любезную его
сердцу старенькую «Ладу», наломать спину,
нажить радикулит, а если совсем не повезет,
то и инфаркт заработать.
И что самое обидное, неизвестно,
заведется ли совсем замерзший автомобиль,
после того как его откопают.
В
памяти моего московского детства остались
снегоуборочные машины с двумя руками-загребалками
и транспортером, поднимающим снежные комья
на невообразимую для малыша высоту.
Оттуда глыбы слежавшегося снега
обрушивались в урчащий самосвал, а за ним
стояли, как коровы у кормушки, другие
самосвалы в ожидании, пока нагружаемый с
шипением выпустит облако сизого солярного
угара и уедет к Яузе облегчаться.
Почему-то
снег в Москве больше не убирают.
После снегопада она напоминает такие
непривычные к этой стихии города, как
Вашингтон, где раз лет в десять
свежевыпавший снег парализует работу
федерального правительства дня этак на два-три,
пока не растает.
В
России, конечно, никто не примет всерьез
отговорку, что зимы и снега никто не ждал. Наверное, поэтому после
последнего большого снегопада московские
власти и объявили на голубом глазу, что снег
не убирается, поскольку на очищенных
дорогах может образоваться лед и будет
много аварий.
Все
понимают, что это бесстыжее вранье, что снег
не убирается, потому что нечем - средства
потрачены на строительство пешеходных
мостов с ларьками, концептуализированных
еще гоголевским Маниловым, а также
подземных торговых хором и другого
дорогостоящего и, очевидно, очень
прибыльного китча. На
покупку современной снегоуборочной
техники денег, естественно, не осталось.
Скорее
всего, снег на этот раз не убирали нарочно, в
пику начальству кремлевскому, чтобы
наглядно ему показать, что если Москва -
город столичный, то и денег ей надо давать
больше, чем какому-нибудь Урюпинску, где
снег не убирают вовсе, и никого это не
волнует, и уж тем более кремлевское
начальство. А то,
блин, решили срезать Москве дорожный фонд,
понимаешь… Вот и
мучайтесь теперь, дураки!
Наверное,
еще и поэтому в Кремле периодически
грозятся перевести столицу в Питер.
Хотя, если подумать, то в Северной
Пальмире и зима дольше, и снегу выпадает за
зиму поболее. Но с
другой стороны, на то оно и начальство,
чтобы никто не понимал, чем и как оно думает.
Вероятно, именно такого рода мышление и
имел в виду один из моих школьных учителей,
изрекший сакраментальную фразу: «Парадоксы
вашего сознания мне недоступны!»
В
Москве за морозами обычно следует оттепель.
Из-под сугробов сочится гадкая серая
жижа, образующая глубокие, по щиколотку
лужи. Жители
опасливо пробираются по обледеневшим
тротуарам, скользят, падают, ломают себе
конечности – и все это в поисках редкого
прохода между валами-сугробами,
отгораживающими их от остального города с
местами приложения труда, продуктовыми
магазинами и другими необходимыми для
выживания институциями.
Проходы в валах попадаются редко, и в
них то же самое гадкое серое месиво, но его,
по крайней мере, можно форсировать, правда
лишь зачерпнув ботинками ледяной жидкости
и заработав насморк.
В
такие дни автомобильные пробки в Москве
бесконечны и по времени, и по количеству
попавших в них машин, обалдевшим водителям
которых не остается ничего, кроме как
проклинать мэра и свою нелегкую долю.
Именно
в такие дни и пытался я проехать по городу в
поисках канцелярских принадлежностей, в
частности, перекидных календарей, таких,
знаете ли, толстых книжечек с отдельными
листиками на каждый день.
На каждом крупная дата, разлинованные
строки, на которых можно записывать события
и мысли, и две заранее пробитые аккуратные
дырочки для перекидывания. В общем, очень удобно.
Хотя снабжение фирмы канцелярскими принадлежностями и не входит в круг моих рабочих обязанностей, но под прошлый новый год, в порыве предпраздничного благодушия, купил я в модном писчебумажном магазине с написанным по-русски иностранным названием «Офис Клаб» красивые импортные перекидные календари и не менее красивые подставки к ним – подносики из черной пластмассы со скругленными углами и двумя черными же скобами точно в размер дырочек. Подумал, что на следующий год можно будет купить только сами календари и таким образом сэкономить фирме средства.
Работникам фирмы календари понравились. К хорошему все привыкают быстро, и в конце года они стали настойчиво требовать перекидных календарей на следующий год. Я посетил несколько «Офис Клабов» и других магазинов, в которых на этот раз не было ни перекидных календарей, ни многих других нужных канцелярских мелочей. Наверное, год выдался неурожайный. Вот уже месяц я маниакально захожу в поисках перекидных календарей во все попадающиеся мне на глаза магазины, в которых они могли бы продаваться, но никак не могу их купить.
В
тот день проезжал я по Новому Арбату мимо «Дома
книги», когда-то - да, пожалуй, и ныне - самого
большого книжного магазина города.
Подумав, что теперь в нем торгуют и
другими товарами, в том числе и
канцелярскими, я попросил Андрея
остановиться.
-
Оштрафуют, - сказал немногословный Андрей.
Действительно,
на Новом Арбате, по которому кремлевское
начальство ездит на работу, менты стоят
буквально у каждого фонарного столба и,
помня, что начальство любит старательных,
очень стараются.
Все-таки
мне удалось уговорить Андрея: он высадил
меня у сугроба и отправился объезжать
квартал вокруг. Я
разыскал протоптанный в сугробе проход,
форсировал лужу, стараясь не
поскользнуться пересек обледеневший
тротуар, и зашел в «Дом книги».
На
первом этаже, в отделе канцелярских
принадлежностей календарей не было.
-
Сходите наверх, в открытки, - сказала,
шевельнув ресницами, миловидная скучающая
продавщица.
И действительно, на втором этаже, в отделе, продающем красочные поздравительные открытки с заранее напечатанным текстом типа «С днем рожденья поздравляем, счастья радости желаем», продавались перекидные календари. Именно такие, как мне надо - с двумя дырочками. И всего по 30 рэ за штуку. В народе по такому поводу говорят: «Места надо знать!»
Я
купил шесть календарей, по одному на
каждого работника фирмы и еще один впрок, на
всякий случай.
Второй этаж «Дома книги» устроен совсем по-западному, со свободным доступом к полкам. Продают здесь, в основном, именно книги, и можно часами шататься по залу и читать все, что заблагорассудится, что и делают многочисленные жители и гости столицы.
Проходя по рядам, увидел я - стоит среди зала отдельный стенд, этакая квадратная колонна из картона, вся в книжках Бродского в мягких черных обложках с лаконичным, почти самиздатовским по виду оформлением.
Рядом
с кипами поэзии Бродского лежали еще две
стопки книг, одна рыженькая, другая зеленая. Издания явно более дорогие, чем у
Бродского - в одинаково стильных глянцевых
суперобложках, под которыми спрятаны
твердые переплеты под кожу с золотым
тиснением. Сверху
на суперах крупно написано Бахыт
Кенжеев.
-
Господи, - подумал я, - как все в жизни
переплетено и как все переменилось.
С Бродским я несколько раз разговаривал в полулегендарном нью-йоркском ресторане «Русский самовар», в котором он на часть своей нобелевской премии по литературе купил долю. Не по каким-то там шкурным соображениям - предположительно, у поэтов таких соображений быть не может, хотя и им изредка необходимо выпивать и закусывать - а потому, что его уговорил Роман Каплан, его старый питерский товарищ, затеявший в начале 80-х открыть в Манхэттене русский ресторан.
Нашли
помещение - бар, некогда принадлежавший
сыну знаменитого певца и голливудского
актера Фрэнка Синатры. Место
было бойкое, среди бродвейских театров.
Вдобавок к Бродскому, Роман позвал в
компаньоны еще одного своего товарища по
Питеру, танцора Мишу Барышникова, а также
нескольких личностей нью-йоркского
полусвета. Себя Каплан назначил менеджером.
Поначалу
бизнес шел довольно вяло.
В «Самовар» ходили в основном
малоимущие эмигранты - выпить рюмку водки,
пообщаться и вкусить специфической самоварной
атмосферы, в которой было понемногу от
русского ресторана в Париже времен первой
эмиграции, воровского шалмана и кабака
брежневских времен в одном из московских
Домов творческой интеллигенции.
Гадала желающим на картах и хриплым
басом распевала блатные куплеты и
цыганские романсы стареющая дама с
белогвардейским именем Женя Шевченко,
когда-то, по ее собственному признанию,
заведовавшая борделем в той самой Лиме,
куда теперь собирается Андрей.
По пятницам долбил по роялю и орал свои
и чужие шлягеры бывший известный советский
композитор Журбин. Практически
всегда присутствовало несколько седеющих
дон жуанов в поисках новых приключений. Главным в этом коловращении был,
конечно же, неизменно элегантный Каплан,
здоровавшийся со всеми входящими мужчинами
за руку и целовавший дам в раскрашенные
щечки.
«Самовару»
много раз не везло – дважды при полном
наплыве публики прорывало какую-то трубу, и
в зале начинался потоп, а один раз был
довольно сильный пожар.
Первый этаж был почти полностью
разрушен, причем не столько огнем, сколько
бравыми нью-йоркскими пожарными.
Второй, на котором только что отстроили
бар и банкетный зал - с лампами в виде
перевернутых самоваров, чудовищного веса
бронзовыми пепельницами и огромными,
роскошными гравированными видами Питера в
тяжелых золоченых рамах - чудом не
пострадал.
Полусветские компаньоны Каплана постепенно забирали свои доли и уходили, потом умер Бродский, но все умудрялось возвращаться на круги своя, и «Самовар» выживал и продолжался. Три четверти ресторанов в Нью-Йорке закрываются через год после открытия, а «Самовар» держится уже лет пятнадцать и процветает. Все также царит нестареющий и всегда элегантный Каплан, все также по пятницам долбит по роялю и орет Журбин.
С самого начала своего существования «Самовар» притягивал знаменитостей и американских, и российских, а с конца 80-х, когда из перестроечного Союза на Запад стали ездить толпами, не было, пожалуй, ни одного оказавшегося в Нью-Йорке российского человека искусства, которого его местные знакомые не затащили бы в «Самовар».
В
Нью-Йорке вообще довольно легко встретить
знаменитостей - перебегаешь себе улицу или
заходишь в магазин, и видишь в толпе какое-нибудь
известное голливудское лицо.
Однажды я увидел в «Самоваре» Булата Окуджаву.
Накануне
вечером я видел Окуджаву издалека, на сцене,
во время его единственного в Нью-Йорке
концерта. Картина
для привыкшего ко всему Нью-Йорка была
редкая - огромный, на 2500 мест зал был набит
битком. Зрители
сидели на приставных стульях и ступеньках,
стояли вдоль стен, а снаружи осталось еще
человек двести так и не сумевших попасть
внутрь, не смотря ни на какие ухищрения.
Мне достались места на галерке, но
слышно было хорошо.
Народа в «Самоваре» было немного. Бард стоял в одиночестве у стойки и пил чай. Вблизи он оказался невысоким, щуплым, уже на склоне лет человеком. Я подошел, представился, мы разговорились, и в какой-то момент я спросил его, известно ли ему имя Бахыта Кенжеева.
Вообще-то
я не люблю спрашивать у российских
интеллигентов нравиться ли им тот или иной
художник, литератор или музыкант. Ответы,
как правило бывают только двух типов - либо гениально,
либо говно. А по мне, если человек пишет даже
и посредственные картины или стихи, или
орет песни дурным голосом, то это все равно
лучше, чем продавать героин детям или
оружие в развивающиеся страны.
Но
Окуджава не какой-то там администратор
областной филармонии, и мне действительно
было интересно, знают ли Бахыта в России.
У него к тому времени уже вышло
несколько книжек стихов в эмигрантских
издательствах, но мне казалось, что его не
знают за пределами узкого круга любителей
русской поэзии в Америке, той самой публики,
которая сходилась на нечастые в Нью-Йорке
литературные вечера, а в июле-августе
отправлялась общаться друг с другом в
летнюю школу русского языка в Вермонте.
В Москве мы с Бахытом учились в одном классе в школе с эзотерическим названием «Средняя общеобразовательная специальная школа №20 с углубленным преподаванием иностранных языков». Молодой Каплан, тогда только что переехавший в столицу из Питера, работал в нашей школе учителем и углубленно преподавал нам иностранные языки, рассказывая об английской и американской литературе. Просто прочесть такую литературу в те времена было практически невозможно.
Каплана мы любили - он пересказывал нам Киплинга и Айрис Мердок, и на его уроках, в отличие от многих других, было довольно интересно. Каплан поражал наше юное воображение своей несоветской элегантностью и тем, что был единственным из учителей курившим в классе. Модные тогда, в середине 60-х, сигареты с фильтром «Краснопресненские» - по 18 коп. за пачку - он выкуривал в четыре затяжки, выпуская толстые, как пончики, кольца дыма, которые медленно плыли над нашими головами, словно летающие тарелки, и разбивались о дальнюю стену классной комнаты.
В общем, как говорит один мой старинный приятель, все друг друга знают, кроме рабочих и крестьян. Так что вопрос мой к Окуджаве возник вполне естественно.
-
Да, конечно, - ответил Окуджава. - По-моему, он
самый интересный поэт своего поколения.
И
тогда, в «Самоваре», и сейчас, увидев книжки
Бахыта рядом с книжками Бродского, я был
ужасно горд давним знакомством с самым
интересным поэтом моего поколения.
А еще я подумал, что у поэтов трудно определить национальность - книжки питерского еврея, который жил в Америке и похоронен в Венеции, лежат рядом с книжками родившегося в Москве казаха, который живет в Канаде и о котором хорошо говорил грузин с Арбата. А стихи у всех троих - по-русски.
За неделю до этого Бахыт приезжал в Москву за Антибукеровской литературной премией. Мы повидались, выпили по рюмке, но поговорить толком не удалось, и я не успел ему сказать, что с получением этой премии он из разряда литераторов молодых сразу перешел в разряд маститых.
В
порыве благодушия, я приобрел оба тома
Кенжеева, хотя все его предыдущие опусы
были мне подарены автором.
Я
покинул «Дом книги» в превосходном
настроении. Впрочем,
час спустя оно было испорчено - выяснилось,
что купленные перекидные календари к
подносикам не подходят.
Не то расстояние между дырочками.
*
* *
Москва